Прощание славянки и Полонез Огинского

Прощай, Германия (часть 2, продолжение)

Часть 1 здесь

Вот говорят:

— Ну, Германия! Благословенная страна, сытая, упорядоченная, населённая трудолюбивым и законопослушным народом… Ну, был этот лютый косяк с нацизмом, но ведь нашли в себе силы, покаялись, изблевали из уст своих поганое имя психопата, сожгли его останки, развеяли по ветру прах, а остатки утопили в водах забвения…

Стоп.

Германию и до этого австрийского ублюдка трясло и лихорадило. Ровно 100 лет назад здесь бродили бумажные банкноты достоинством в 100 миллиардов марок. Hundert Milliarden Mark. Самое время воскликнуть: Карл!

Отставить.

Я приземлился на «исторической родине» в начале 90х, когда Deutsche Mark была крепкой, как метательница копья, только децл уступая доллару, но внешне казалась вся такая воздушная, к поцелуям зовущая.

С аверса стомарковой бумажки смотрела трогательная пианистка Клара Шуман. Купюру в 500 марок украшала художница Мария Сибилла Мериан. С двадцатника задумчиво косила куда-то в сторону поэтесса Аннетте Дросте-Хюльсхофф. На зелёненькой пятёрке скучала писательница Беттина фон Арним. Культуртрегеры были в гендерном меньшинстве: математик Карл Гаусс ютился на червонце, нобелевский доктор Пауль Эрлих устроился на двухсотке, и только братья Гримм спроворили себе тысчёнку, а крупнее уж и не было.

Deutsche Mark

Но, главное, все они красавцы, все они таланты, все они поэты!

Волевые канцлеры, насупленные партийные вожди и пучеглазые президенты сверкали медно-никелевыми лбами лишь на монетах, которыми было так клёво расплачиваться за пиво, выкладывая весомые кругляки на мокрую барную стойку.

Сдачи не надо.

***

Итак, Фульда, земля Hessen, географический центр Германии, родина немецкого католицизма.

Утром кофейничаем: Роза Фибер, её мама — фрау Ида, и я. Поджаренные тостером бротхены с хищным хрустом разваливаются под ножом повдоль, принимая в нагретое чрево брусок ирландского масла, сладостно тающего на глазах. Тренькал дверной звонок, в прихожей раздавалось смущённое покашливание. Роза вздыхала:

— Это наши. По запаху слышу.

Запах был точно, наш. Подмышечный, терпкий, настоявшийся. Они были деревенские, работящие люди, которые топили по субботам баню, ожесточённо пенились кубическими кусками землистого мыла, зверски парились и меняли бельё раз в неделю. Здесь они не могли привыкнуть к этим астматическим пшикалкам, находя странным ещё и платить за эту запашистую ерунду кровные пфенниги.

Тогда имя им было Aussiedler, переселенцы.

От щедрот правительства и доброхотных фондов аусзидлерам тех лет перепадало нехилое лавэ, но, привыкшие к скупым советским рублишкам, они шалели, рассматривая живописные банкноты с томными дамами и всё норовили прикупить какую-нибудь дорогущую и абсолютно бесполезную дрянь.

Роза Фибер обороняла их от мелких стервятников капитализма, гоняя коммивояжеров судебными исками, длинными и жгучими, как арапник пастуха.

Такая была у неё работа.

Я приехал в Фульду на разведку, желая нады́бать историй для документалки про русских немцев.

Но история случилась уже на границе. О, это надо рассказать.

***

В Домодедово я прилетел на Ил-86, а дальше, от Белорусского, поездом Москва-Париж. Денег было в обрез, только в один конец. Но на личном счету баронессы фон Кросигк оставались какие-то остатки не то премии, не то гонорара за фильм, на них я и рассчитывал.

Баронесса была настоящая, по материнской линии род её восходил к Женни фон Вестфален, жене Карла Маркса, а вот отца угораздило стать министром финансов во времена Гитлера. Он отсидел своё по приговору Нюренбергского трибунала и дожил до глубокой старости.

Баронессу звали Минет, но тогда это имя ещё не успело пропитаться скабрёзным смыслом. Замечательная женщина, красивая, умная, журналистка левых убеждений, фрилансер, она увлеклась темой Семипалатинского полигона и часто приезжала в Алма-Ату. Мы дружили. В один из приездов, когда я уже был в Польше, на неё напали и зверски избили. Бросили, окровавленную, в подъезде и напоследок посоветовали валить из Казахстана навсегда. Скорее всего, это были не бандиты, а гэбисты или их люди.

Все попытки отыскать её в Германии ни к чему не привели. Не знаю, жива ли баронесса фон Кросигк. Она ведь была намного старше…

***

Приближался Брест. Вагон, набитый б\ушными советскими людьми, везущими в Варшаву утюги, будильники, простыни, пододеяльники, паяльники и прочие сральники-утиральники, стал вдруг корчиться безудержным весельем. Люди боялись таможни и вовсю хорохорились, визгливо и неубедительно. Мои соседи по купе не отставали, хохоча навзрыд. Их огромные хурджуны из обезжиренного пластика аж подпрыгивали в такт гомерическим раскатам.

Моя дорожная сумка рядом с их клетчатыми баулами казалась детской. В ней был запас белья, россыпь одноразовых станков Gillette, флакон «Тройного», ботл казахстанского «Бахуса», пять пачек «Беломора» и две общие тетради с зачатками сценариев. В боковом кармашке ютились скомканные советские рублишки и мелочь.

И была стодолларовая бумажка, новенькая, пахнущая типографией.

Я не знал, что с нею делать. И сунул её в нагрудный кармашек.

Брест.

В вагон поднялись щеголевато обмундированные белорусские таможенники, после чего он озабоченно загудел и стал деловито пониматься вверх, подставляя брюхо для смены колёсных пар.

Мои соседи, две тётки в тугих лосинах с кенгурятниками на пузах, окаменели, как перед расстрелом. Лысоватый мужик с висячими усищами выглядывал в коридор и непрерывно сглатывал. Таможенники шмонали купе по очереди и неотвратимо приближались к нашему.

— Здравствуйте. Прошу предъявить багаж для досмотра, — ровным голосом произнёс наш экзекутор, нарисовавшись в проёме рывком распахнутой двери. Он был молоденький и хорошенький, как юнкер, недавно записавшийся вольноопределяющимся в кадровый полк. Форма на нём была как на него пошитая.

Выяснив, что эти трое заодно, он попросил меня покинуть купе. Я ушёл в тамбур и выкурил там четыре папиросы подряд. Собирался запалить пятую, но тут вошли эти трое. Вид у них был измождённый, но довольный, как у свингеров, удачно завершивших акт свального греха. «Иди, — буркнул вислоусый. — Удачи тебе, брат…» Я отдал ему непочатую беломорину, он чиркнул зажигалкой и выкурил её в две затяжки, с треском и искорками.

***

— Запрещённых вложений нет? — застенчиво спросил меня юнкер. Губы его пунцовели. Щёки были покрыты девичьим пушком. Кажется, бритва их ещё не касалась.

Я пожал плечами и мотнул головой.

— Так-таки и ничего? — ласково уточнил он и вдруг дотронулся до моего нагрудного кармашка указательным пальчиком. Бакс предательски хрустнул. Я его обречённо извлёк и протянул таможеннику, который как-то потемнел ликом и напружинился. «Валюта внесена в декларацию?» — упавшим голосом спросил. Но у меня и декларации никакой не было. Я стал путанно, сбивчиво и длинно объяснять, что не нашёл никаких правил провоза валюты, что никто не сумел мне их разъяснить, и это было сущей правдой.

— А вы, вообше, хто такой па жизни? — спросил юноша с вдруг прорезавшимся белорусским акцентом. — Тшэм торгуете? И де ваш багаж? От это и фсё? — он скосил глаз в сторону моей походной сумки.

Я кивнул. Таможенник извлёк из неё общую тетрадь, полистал и спросил изумлённо: это што такое?

— Сценарий. Я киношник. Документалист.

— Мама мая родная, з глузду з’ехаць можна! — ошеломлённо вскричал государственный человек родниковым тенором «Песняров «. — На полный состав спекулянтов единственный приличшный человек, но только он и попался. Ну что мне с вами делать?

Я снова пожал плечами, потупил очи и кротко вымолвил: «Поступите со мной по закону…»

— По закону я должен снять вас с поезда, составить протокол, оштрафовать и выслать первым рейсом до чортавай маті! — воскликнул он, едва не плача. Повисла мхатовская пауза. Вагон вдруг очнулся и заурчал, явно собираясь вернуться на рельсы. Он поднялся, взял со столика стобаксовую бумажку и сунул её мне в нагрудный кармашек. «Я вас умоляю, — простонал парень, — никогда больше так не делайте! Всегда всё декларируйте, тогда вас никто не тронет…».

Я снова вытащил на свет зелёную бумажку и протянул ему. Возьмите, пожалуйста…

Он замахал руками, страдальщически сморщился и, круто развернувшись, резко двинул купейные двери — за ними стояли мои попутчики с осовелыми от ужаса глазами.

Поплёлся в тамбур, запалил папиросу. Поезд сладостно задрожал и пошёл, тку-тук-перетук. А на перроне фронтом к вагонам выстроилась шеренга пограничников, длинная, с роту числом, да все солдатики такие ладные, кителёчки выглаженные, ботиночки вычищенные, фуражечки зелёные с тульями, взметёнными кверху. И грянул марш. «Прощание славянки». Я удавил папиросу и вернулся в вагон.

И увидел.

Все обитатели вагона, все пассажиры поезда Москва-Париж сгрудились у открытых окошек и орали в них, плюясь, скручивая фиги, вертя кулаками и крича в лицо погранцам:

— Ну, чё, падлы, ментяры, козлы вонючие! Нашли контрабанду? Хер вам в рот, в нос, в жопу, отсосите, совки поганые, отсосите-е-е!

И дамочки тут же неистово подпрыгивали, норовя просунуть свои дульки сквозь сплетения мужских локтевых суставов, изображавших эрегированный член.

А через пяток минут остановка. И вошли элегантные пане офицерови и жолнежи в своих многоугольных конфедератках. Пшепрашем. То есть гранична стража польска! Проше бардзо пшедъявить паспóрты…

И заиграл тут полонез Огинского.

Впрочем, поляки его называют Рożegnanie z ojczyzną

Прощание с родиной.

Так началась моя вторая поездка в Германию.

Продолжение следует

***

© ZONAkz, 2022г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.