Многие умирают слишком поздно, а некоторые — слишком рано.
Еще странно звучит учение: «Умри вовремя!»
Фридрих Ницше
Асхат Шарипжанов ушел в отпуск 8 июля вместе со всей немногочисленной редакцией «Нави». И ушел, как оказалось, навсегда. Две недели время остановилось на сайте «Нави» на дате 7 июля. Пустота, непривычный вакуум, когда домашняя страничка замерла в неизменном виде на столько дней подряд, обернулись страшной потерей.
А ведь для Асхата отпуска не существовало. Вокруг него такого вакуума просто не могло быть. Понятие отпуск в отношении Асхата — это всего лишь промежуток в четвертом измерении, когда он по-прежнему работал, искал, готовил к публикации новые материалы, но все это должно было подождать своего читателя эту злосчастную пару недель. Так что отпуск выдался, скорее, для постоянных посетителей сайта, нежели для Асхата. Журналистика, как бы это банально ни звучало, стала для него и смыслом жизни, и способом существования.
Внезапно ранившая нас боль пришла вместе с сообщением о страшной аварии. Боль, несколько дней смешанная с отчаянной надеждой на чудо. Это ощущение безнадежности, потери чего-то родного, такого близкого, не покидает нас все эти дни. Для журналистов и читателей «Нави» Асхат стал практически как член семьи. Все мы были наслышаны о его прошлом и настоящем, мы знали его сильные и слабые стороны. Он стал для нас человеком, не узнав мнения которого, трудно было сформулировать собственное отношение к какому-то важному событию.
От нас ушел талантливый журналист, блестящий публицист, аналитик и полемист. Ушел человек, отдавший свою жизнь медийному ремеслу. Он, не раздумывая, бросался в самое пекло политических баталий. И эта безжалостная черная дыра противостояния с головой затянула его. Даже сейчас, после смерти, он будет незримым участником сражений, которые теперь кажутся потешными, мелкими и бессмысленными. И такими жестокими, если ради них приходится жертвовать чьей-то жизнью.
Да, он был пристрастным, неравнодушным, но никто не обвинит его в ангажированности. Он не служил чьему-то кошельку, он был романтиком-идеалистом, готовым следовать только истине и собственным убеждениям. Несмотря на то, что он был многоопытным журналистом, изнутри знавшим всю подноготную политической кухни, в нем всегда оставалось что-то мальчишеское, когда он с самоотверженностью Дон Кихота бросался в атаку на ветряные мельницы нашей дремучей властной системы. Если его захватывала какая-то идея, он забывал обо всех писаных или неписаных правилах, легко нарушал всяческие табу, потому что верил в цель, ради которой работал. Когда он вел расследование или готовил к публикации очередное интервью, чувство самосохранения в нем просыпалось, пожалуй, в последнюю очередь.
Асхат знал цену своего слова. И, может быть, поэтому он был очень тонким и даже деликатным в личных отношениях с людьми. Но он был прежде всего журналистом, и на этом поприще компромиссов для него не существовало. Упрямо он пробивал брешь в стене опасений и редакторских запретов, бросался на амбразуру, пусть даже за ней прятались самые громкие имена. Асхат был настоящим бойцом, его не приводили в уныние уничижительные и просто базарные комментарии, которые выдает пена всякой нечисти, которой щедро сдобрено мутное море интернета. Наоборот, он смело бросался в пучину сети, принимая все вызовы. Выпады оппонентов были для него своеобразным допингом, заставлявшим писать еще лучше, еще жестче. Его гораздо больше пугало равнодушие, возможность того, что его публикация не заденет за живое, не станет общественным явлением, не взбудоражит читателей, не заставит кого-то негодовать. Но таких публикаций из-под его пера не выходило. Порой казалось, что журналистская деятельность стала для него своеобразной игрой, которой он отдавался полностью. И, пожалуй, именно онлайн-режим, когда надо быть начеку круглые сутки, когда нет выходных и праздников, больше всего способствовал раскрытию его таланта. Именно в таком режиме и работал Асхат все последнее время.
«Нави» после отпуска возобновляет свою работу. Время возьмет свое, стрелки часов не остановить. Но теперь мы не увидим новых публикаций, подписанных Асхатом Шарипжановым. Потеря эта невосполнима. Без Асхата это уже будет не тот «Нави».
Скорблю со всеми коллегами, родными, друзьями, читателями.
Светлая память тебе, Асхат. Прощай и прости…
***
P.S. В заключение хочу вновь вернуться к строкам из книги Ницше. Уважаемый читатель, удели, пожалуйста, пару минут на прочтение нижеследующего фрагмента, мне кажется, все, что здесь написано — о том, что произошло:
Но тут случилось нечто, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным. Ибо тем временем канатный плясун начал свое дело: он вышел из маленькой двери и пошел по канату, протянутому между двумя башнями и висевшему над базарной площадью и народом. Когда он находился посреди своего пути, маленькая дверь вторично отворилась, и детина, пестро одетый, как скоморох, выскочил из нее и быстрыми шагами пошел во след первому. «Вперед, хромоногий, — кричал он своим страшным голосом, — вперед, ленивая скотина, контрабандист, набеленная рожа! Смотри, чтобы я не пощекотал тебя своею пяткою! Что делаешь ты здесь между башнями? Ты вышел из башни; туда бы и следовало запереть тебя, ты загораживаешь дорогу тому, кто лучше тебя!» — И с каждым словом он все приближался к нему — и, когда был уже на расстоянии одного только шага от него, случилось нечто ужасное, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным: он испустил дьявольский крик и прыгнул через того, кто загородил ему дорогу. Но этот, увидев, что его соперник побеждает его, потерял голову и канат; он бросил свой шест и сам еще быстрее, чем шест, полетел вниз, как какой-то вихрь из рук и ног. Базарная площадь и народ походили на море, когда проносится буря: все в смятении бежало в разные стороны, большею частью там, где должно было упасть тело.
Но Заратустра оставался на месте, и прямо возле него упало тело, изодранное и разбитое, но еще не мертвое. Немного спустя к раненому вернулось сознание, и он увидел Заратустру, стоявшего возле него на коленях. «Что ты тут делаешь? — сказал он наконец. — Я давно знал, что черт подставит мне ногу. Теперь он тащит меня в преисподнюю; не хочешь ли ты помешать ему?»
«Клянусь честью, друг, — отвечал Заратустра, — не существует ничего, о чем ты говоришь: нет ни черта, не преисподней. Твоя душа умрет еще скорее, чем твое тело: не бойся же ничего!»
Человек посмотрел на него с недоверием. «Если ты говоришь правду, — сказал он, — то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я немного больше животного, которого ударами и впроголодь научили плясать».
«Не совсем так, — сказал Заратустра, — ты из опасности сделал себе ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими руками».
На эти слова Заратустры умирающий ничего не ответил; он только пошевелил рукою, как бы ища, в благодарность, руки Заратустры.
(Ф. Ницше. «Так говорил Заратустра» // Сочинения в 2-х т. М.: «Мысль», 1990. — С. 12-13).