Официально цензуры в Казахстане нет. Об этом гласит Основной закон республики, дозволяющий гражданам свободно выражать свою точку зрения. Запрещено только прилюдно выражаться, дабы не возбуждать общественную нравственность. В этом и состоит “византизм” русского языка – смысловые оттенки его столь замысловатые, что обязательно угодишь под раздачу тех, кто неусыпно лязгает ножницами.
***
Когда автор крошит собственное детище, оттачивая слог, выправляя стиль, освобождая от легковесности и шелухи, усиливая, уточняя или ретушируя текст – это достойно уважения. Как и литературная правка редактора или работа корректора, главной задачей которых является соблюдение чистоты языка и норм морали. Но во все времена были люди, при “родах” произведения обладающие безраздельными правами – это цепные псы надзора. Цензоры!
К чужому детищу они пристраивались не с фигурными рубанками автора, не с граверным инструментом редактора, а с тупыми зубилами, топорами и пилами. От рук церберов в страшных “схватках” умерли тысячи шедевров, а если и появлялись на свет, то изуродованными, бестелесными, обесчещенными.
Еще до появления в Западной Европе в XV столетии первых цензурных уставов, в Средние века переписчики, делая свое черное дело, ставили в конце книги метку – “Проверку окончил”. Заглянем еще глубже: о несомненной роли блюстителей державных интересов при устройстве идеального государства говорил и Платон. Его теория “коммунистического общества” целиком базировалась на идеологической диктатуре властей, подразумевающей наблюдательные и репрессивные функции. Любой вид искусства подлежал регламентации и “возложению” на прокрустово ложе. Лишнее – под нож. В прямом смысле. Эталоном или ориентиром произведения была соразмерность нравственным нормам и интересам государства. А за соблюдением политической, культовой и культурной сферами следил замкнутый круг лиц, иногда возглавляемый монархом. И тогда творилась история.
Вторая книга Рабле “Бесценная жизнь великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля”, вызвала во Франции антиклерикальную волну. Появилась масса антицерковных плакатов, расклеиваемых вдумчивым читателем, где придется. Волна была столь бурной и всепроницающей, что одну листовку прибило аж к двери спальни Франциска I. Он вознегодовал. Велел разобраться. Прославленная умными головами Сорбонна, дабы разом пресечь порыв протестующего электората, вынесла радикальное предложение – извести книгопечатание в колыбели!
Так пять столетий тому назад цивилизация скользнула к краю пропасти – к наскальным рисункам. У Франциска тем временем дурно складывались семейно-любовные дела. Мужика понять можно. Потерявшись между женой Элеонорой Австрийской, любовницами Франсуазой де Шатобриан и Анной де Писле, он совершенно не подумал о всеобщем просвещении и, плененный лирическими думами, подмахнул рекомендованное ему постановление… К счастью, положение спас королевский библиотекарь Гийом Бюде, а то не ведать бы нам ни аза, ни буки. Франциск остыл, вновь погряз в пучине разгула и запутался в прическах милых дам.
Ах, как вовремя женское очарование спасает иногда мир.
Пожалуй, это было самое реакционное королевское решение по части цензирования искусства, могущее иметь тягчайшие последствия. Впрочем, Франция в этом вопросе отметилась лучше многих соседей. Если Людовик XIV буквально спас Мольера от нападок иезуитов, повысив в статусе его “Театр Месье” до “Актеров короля”, то Людовик XVI продал Вольтера с потрохами. Крайне нуждаясь в средствах, проматываемых Марией-Антуанеттой, он принял от церкви 20 миллионов ливров, а взамен наложил вето на издание сочинений ненавистного строптивца, замышляемое Бомарше.
Австриячка получила деньги, а на стенах парижских улиц появились строжайшие уведомления госсовета о недопустимости тиражирования опасных измышлений Вольтера. Прежде он как-то терялся за романтическими фигурами Шатобриана, Байрона и Руссо, а после коммерческой сделки святош был окончательно затабуирован. Даже по прошествии десятилетий, покидая с Наполеоном сожженную Москву, Стендаль выбросил в осеннюю листву взятый из чьей-то порушенной библиотеки томик соотечественника. Полистал и устыдился. Как когда-то устыдился того, что плакал у домика Руссо в Женеве.
Наполеон не церемонился с газетами: после 18 брюмера из 60 газет он оставил наплаву лишь четыре крохотного формата, называемые англичанами “носовыми платками”! Император Иосиф одним махом снял из репертуара венского театра оперы Моцарта “Свадьбу Фигаро” и “Похищение из сераля”. О нем говорили: “Это человек, которого каждый уважает, но никто не любит”. Энергичный, яркий и противоречивый; доктринер, кайзер-революционер, национальный герой, трудяга. Иосифу не приглянулись новации Моцарта, и он посадил его на хлеб и воду. Прусский король Фридрих Вильгельм III правил самого Гёте, русский император Николай I – Пушкина. При встрече в Зимнем с кудрявым поэтом царь заявил: “Я сам буду твоим цензором”. Он слов на ветер не бросал: красным карандашом распахивал как беллетристические черноземы соотечественников, так и выкорчевывал неугодное литературное иноземье. Это он запретил переводить роман Дюма “Учитель фехтования”, опубликованный в России лишь в столетнюю годовщину Декабрьского восстания.
Двести с лишком лет назад император Священной Римской империи Франц II оскандалился на весь свет, подписав 18 марта 1806 года указ о государственном управлении творчеством романистов. Законом запрещалось: сочинят сентиментальные любовные романы, “парализующие здоровое мышление безнравственными фантазиями”; романы о гениях, рыцарях, привидениях и разбойниках; и вообще на жанр, “в презрительном смысле принятый называться романом”, навешивался позорный ярлык. Камуфлет вышел на века! В общем, Франц, которому вскоре предстояло посеять германскую корону и даже потерять римскую палочку в своем порядковом номере, лишь однажды проявил недюжинную демократию.
Об этом случае рассказал в “Комедии книги” Иштван Рат-Вег: император женился в четвертый раз и намеревался отметить день рождение “молодой” двумя легкими комедиями в придворном театре. Постановки назывались “Старый холостяк” и “Смотри, кому веришь”. Не в бровь, как говориться, а в глаз. Цензор, заприметив это, поменял название пустышек на “Современную жизнь” и “Как мы обманываемся”. Скромно и без затей. Франц вытаращил глаза: какого черта?! Явился интендант граф Цернин и доказательно молвил, мол, Ваше величество меняет дам как перчатки, потому цензор не осмелился наводить тень на плетень, дабы заголовки никто превратно не истолковал. Уж больно они монаршую фигуру выпячивают. И Франц – этот удивительный Франц – обронил историческую фразу: “Дура — твоя цензура!”
В нашем датском королевстве об отсутствующих так не говорят. Мы выражаемся согласно законодательным актам. А что за пределами акта, так это дело интимное.
***
© ZONAkz, 2012г. Перепечатка запрещена