1
— Её действительно зовут мадам Кураж? В этом есть что-то опереточное…
Двигатели напоследок плаксиво взвыли и подавились тишиной, потолок дёргано замигал и высветился; вразнобой заклацали застёжки: приехали, здравствуй, Генфа. «Брехт не писал опереток, — заметила Лера. — А матушку Кураж звали Анна Фирлинг». Проход утрамбовался многорукой очередью — багажные полки, раззявив пасти, с шорохом и стуками выблёвывали барахло. «Чихать на Брехта, — пробормотал Ланг. — Пусть будет Фирлинг. Плоть курить хочет, вот что заботит».
Багаж у них болтался за плечами, паспортных будок не было – как и в Шёйневайде. Прилётная зала выглядела утомлённо богатой, равнодушно приветливой, она дышала свежемолотым кофе, гретым молоком и слоёными рогаликами. Встречающие стояли изломанной подковой, держа в руках таблички, и узили глаза, тоскливо всматриваясь в радостные рожи прибывших.
Телефоны киксанули. Попытка набрать номер заканчивалась французской скороговоркой облома. «Ку-р-ва мачь! – высказался Ланг. Он жил когда-то в Варшаве и матерился по-польски. – А говорили, что роуминг в Европе отменили…».
2
Нашли тумбочку, над которой висел значок Wi-Fi. Ланг приложил к стёклышку посадочный талон, тумбочка злобно заворчала и высунула бумажный язычок квитка с цифирками. «Диктуй!» — приказал Ланг и набрал PIN-код, но веерок, едва показавшись на экранчике его смартфона, чахоточно угас. Лера засмеялась: «Помнишь анекдотец? Новый русский заблудился в лесу, а мобила сдохла. И он говорит: и чо, типа — ау?». Они побродили по зале, всматриваясь в холёные хари. «Как выглядит этот придурок?» — громко и зло спросил Ланг. «Не знаю, — кротко ответила Лера. – Он с бородой и зовут его Алдымдж». Две трети снующих по зале мужчин были чернобровы, кареглазы, бородаты и любого из них могли звать невозможным именем Алдымдж. Вернулись к Wi-Fi. Рядом висел прикрученный к стене железный таксофон с никелированными кнопками. Его трубкой можно было колоть орехи и черепа. Лера продиктовала домашний номер мадам Кураж. В ухе завыло пустой бутылкой, задуваемой ветром, и снова дамский голос заверещал картавой хреноречью. Ланг свирепо задвинул трубку в нишу таксофона и пошёл отлить, а потом курить.
Уличный воздух дунул в рот речной сыростью, в которую плеснули децл рафинированного бензина, добавили каплю Шанель и залакировали глотком горячего шоколада. Повсюду свисали огромные, величиной с монгольфьер, новогодние шары, облепленные ледяным пламенем. На все лады трещали колёсики чемоданов, их тянули за собой нескончаемые путники, разбрасывающие вокруг себя грассирующие трели. Ланг выплюнул чинарик и горестно выдохнул с последним дымом: «Алдымдж, мля!» Стоявший рядом неправдоподобно долговязый африканец спросил с озабоченной приязнью: «Уот?». Но был он безбород.
3
Лера торчала меж сиротских рюкзаков, как умученная жизнью баба, весь день таскавшая коромыслом вёдра колодезьной воды. Она лукаво осклабилась и прищёлкнула язычком: «А таксофон-то звонил, пока тебя не было!». Да ну нах, хотел было отшутиться Ланг, но в этот миг аппарат загудел по новой. «Алё! – хрипло крикнул он и добавил на искалеченном французском: ву же салю!». Трубка сочно откашлялась и, переведя дух, выдала: «Не можешь срать, не мучай жопу. По-русски отвечай – куда пропали? Альдик вас, говнюков, затрахался искать. Что с телефонами?». Голос был мужской. «А говорит это кто? – неловко выдавил Ланг. Трубка кратко матюкнулась и уточнила – Кураж в пальто! Стойте на месте, поднимите руки и вертите кистями, будто лампочку выворачиваете! Вас увидят…».
…Из толпы вывалился кривоногий носач во флотском бушлате и с длинной бородой цвета табачного харчка, но без усов; на башке у него сидел валяный колпак с белесыми разводами, похожими на засохшую сперму. Он громко гыркал в громадный айфон и, на миг оторвав его от уха, властно бросил:
— Эу! Хуатит мъахат ръука. Вачн вгнъ дугнъ!
Это и был Алдымдж. Альдик.
4
Бесшумно мчались в опрятном чреве развратно гламурной, как инстаграмная минетчица, электричке; светало, но день занимался мутный, овсяно-кисельный. Генфского зеркала не было видно. Альпы тоже шифровались, изредка показывая анафемски кртутобёдрые склоны. Нарисовался кондуктор, дико похожий на Леха Валенсу, и светски прогнусавил, грозно шевеля усищами: «Жё деман дю биее…». Альдик, запаривший айфон своим диковинным наречием, поймал паузу, протянул Валенсе три подслеповатых квитка и чарующим баском пророкотал: «Се зон мез амии, вуаси ляу биее!». Служивый шуточно вытянулся во фрунт и буркнул: «Bienvenue à Genève!».
Потом шли по Rue de Genève, и Ланг задумчиво обронил: «Странно. А в Берлине я жил на Berliner Straße. Алдымдж, бойко семенивший кавалерийскими шажками, указал кончиком тлеющей сигарки в конец улицы: «Уон, уыдышь? Уострый пъалка стоит мыного? Там нет ля Свийсс ужъэ, есть Франс этъо». Действительно, вдали виднелась рощица цветных карандашей-великанов, под ними лежала толстобрюхая, как беременная торпеда, авторучка «Монблан». Дальше расстилалась Галльская земля. Это был предпоследний день уходящего года.
***
Мадам Кураж оказалась сухонькой, сложенной пополам крючконосой карлицей, её седые патлы свешивались, как пейсы, а слюдяные глаза отсверкивали младенчески чистой влагой, будто она недавно вдоволь обхохоталась. В иссохших зубах торчал длиннющий мундштук с крошечной пфайфой, дымящей какой-то сложносоставной восточной вонью; голос же был у неё боцманский. Встреча обошлась без политеса. «Застранцы! — рявкнула она. – Кунацкая в тупике коридора, там будете дрыхнуть и чпокаться. Рядом горшок и душ. Белья нет! Койки тоже. Это комната Альдика, он горец и спит на войлоке. Пару подушек дам, но без наволочек. Пять минут на вошебойку — и за стол!» .
***
Поляна дымилась хавчиком, как степь после пожара. В катастрофическом беспорядке теснились: манты, хычины, беляши, чебуреки, плов, беш, а в центре стоял чёрный горшок фондю́ – его задницу лизал огонёк адской спиртовки; вокруг валялись сокрушённые вручную тушки багетов. Последним явился «Gorbatschow» в зобастом конусе парадного мундира. «Аллон з анфан де ля патри! Алдавай!» – рыкнула старая ведьма и, ловко распатронив фуфырь, набулькала себе и гостям по кёльнскому стакану. Альдик пил солёный турецкий айран из пиалы.
Ланг хавал с аллигаторским аппетитом, чувствуя, как брюхо пухнет наспех пережёванной жрачкой, подгоняемой адскими глотками водки. Тяжело захмелел после третьего стакана и притомился обмакивать наколотые на длинную вилку куски багета в раскалённое месиво фондю, которое с пережору пованивало онучами гималайских чабанов. Он ослаб на ухо от выпивки, голоса насморочно бубнили, как в украденном видео; зрение же приобрело нестерпимую оптическую ясность: убранство горницы с чудовищным скоплением комнатных цветов выперло на передний план. Там был и наглый горшок с кустом канабиса, резные листики которого сладостно грелись под матовой лампочкой.
Альдик незаметно исчез. Ланг грузно выбрался из-за стола и ушлёпал в кунацкую, где, подложив под голову рюкзак, не раздеваясь, хрипя, всхрапывая и охая, умостился на войлок, завернувшись с головой в лоскутное одеяло, пропахшее то ли фондю, то ли неприхотливым горцем.
5
— У вас роман? – спросила Леру мадам. Она почти добила второй «Gorbatschow» и кураж с неё сполз.
— Да как сказать. Эпистолярный. 10 лет с правом переписки. А увиделись впервые позавчера.
— Ему 60. Тебе 47. Вы сумасшедшие. Он разведён?
— Да. Живёт с взрослым сыном. В муниципальной конуре для переселенцев. Оба безработные. Я там не была. Неудобно.
— Где остановилась? В хостеле?
— Он пристроил к знакомой. Мастерская. Подгонка одежды. Подвальчик, швейные машинки, раскройный стол. Между ними диванчик. Там и кантовалась.
— С ним? На диванчике?
— Нет. Он приходил утром. Гуляли по городу. Дождь лил беспрерывно.
— Зачем ты притащила его сюда?
— Он хочет в Монтрё. Увидеть гостиницу, где жил Набоков.
— Придурок. Симпатичный и жалкий. Он написал свой роман?
— Не знаю. Кажется, нет.
— Пусть уедет, а ты поживи здесь до конца визы. Если напрягусь, то смогу тебя вытащить насовсем. Не сразу, но смогу. Ты со своим скотом развелась?
— Нет. Надия Абдурашитовна, я вам страшно благодарна.
— Не суетись. Я политкаторжанка со стажем. Моё дело помогать. Ты красивая ахалтекинская кобылка. Ладно, кобыла. Но умная. Просто не повезло. Муж твой скот, а любимый лох. А правит вами всеми трижды мудак с гниющими мудями. Он сдохнет, но ничего у вас не изменится. Никогда.
— Надия Абдурашитовна, я отправлю Ланга в Берлин, но от вас съеду. Сниму квартиру. Деньги у меня есть.
— Откуда?
— Я провезла наркоту. Новичкам счастье. Меня не хлопнули. В Брюсселе встретили. В гостиничном туалете вытащила из манды и жопы всю дурь. Мне дали бабла. И месячная виза есть. Благодаря вам.
— И?
— Сниму хату и буду отслеживать перемещения этих ублюдков. Мне нужен ствол. Лучше «Глок».
— Дура. Кинá насмотрелась? Кого будешь шмалять?
— А их тут мало? Вокруг озера виллы и замки, где они жируют. Мне всё равно. Кого достану, того и замочу. Их нужно убивать. Убивать!
— Тихо. Ты стрелять-то умеешь?
— У меня был любовник из службы охраны мудака. Вывозил меня в барханы и учил палить по бутылкам из «Глока». Потом трахал на заднем сиденье. Раком. Я терпела.
— Господи Боже праведный, прости им, ибо не ведают, что творят. Тебя хлопнут и посадят.
— А мне без разницы, где загнуться, здесь или там. Меня экстрадируют. Я же просто ядовитая журналюшка, у которой рак матки. Вопрос времени.
— Ладно, иди уж. Ульрика Майнхоф, твою мать. Я не буду тебя вразумлять. Я сама такая же. Просто мне 82. А тебе всего 47. Я поговорю с Альдиком. Но…
— Я всё понимаю. Я никого не подставлю. Я за всё заплачу.
— Иди. Растолкай своего беллетриста и дай ему, наконец. Как следует, дай. От души. Хоть раз.
6
31 декабря.
Ехали в Монтрё. Попутчики – мужчины – походили на Кусто. Некоторые дамы на Симону де Бовуар. Альдик ругался с айфоном. «Лё, — бухтел похмельный Ланг. – Я ведь понимаю, что глупо. Анафемски глупо. Но мне трудно будет помереть без этого визита к Набокову. У меня начинается рак простаты. Я привязан к сортирам. Мне через час нужно отливать. Это как мочиться битым стеклом. А ты знаешь, что Набокову вырезали предстательную железу? И это всё, что меня с ним роднит. Нашему удоду удодовичу тоже её удалили. И вот вопрос: Набоков гений, а мудак мудакович — мразь. Я просто лошара недописанный. Но из всех из нас эту пакость вырвали. Нормально?».
Монтре-Палас. (Фото: М.Ланга)
Приехали, когда смеркалось. Палас оказался в ста шагах от вокзала. Он был похож на чудовищный свадебный торт. Зашли. Пахнуло богатством, несуетным и не сказочным. Огромная лестница, покрытая сдержанно пламенеющим ковром, звала на недоступные этажи. Альдик примостился к стойке, где торчали одинаковые, как близнецы, портье, и заворковал с ними. Лера и Ланг, как два колхозных чучела, зависали у него за спиной. «Nabokoff?» — привычно изумился служка. Уи! Силь ву пле. Только не в номер, там сейчас постояльцы…
***
Памятник Владимиру Набокову в Монтре. (Фото: М.Ланга)
Вышли к набережной, там сидело бронзовое чучело Набокова и смотрело на горы, которых не было. Альдик курил сигарку, наблюдая за симпатичным парнем, запускающим жужжащий, как рой пчёлок, квадрокоптер. Ланг вертел головой в поисках туалета. Потом исчез и, появившись, указал пальцем на приземистое строение, прикрытое декоративной стенкой, из которой свешивался хоботок трубы с журчащей струёй. «Это сортир! – восторженно сказал он. – Вообрази, там ни унитаза, ни писсуара. Толчок! Как на советском вокзале или в парке культуры и отдыха. Неужели Набоков тоже справлял здесь свою стариковскую нужду?».
Лера, не слушая, смотрела вслед удаляющейся женской фигурке подросткового сложенья. «Если не ошибаюсь, — протянула она, – мимо нас только что прошла Светлана Алексиевич. Нобелевская лауреатка». Ланг ахнул: «Да что ты? Курва мачь! Догоним?». Нет, твёрдо сказала Лера. Ни за что не догоним.
Они стояли, не двигаясь, пока фигурка не растаяла. И в этот миг с неба свалился квадрокоптер, прощально взвыл своими эльфовскими пропеллерчиками и затих.
***
2 января они улетели. Оба два.
***
© ZONAkz, 2020г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.