Мурат Ауэзов о времени и о себе. Себя он считает человеком устной культуры, а дисциплину устного слова подчиняет серьезным задачам

ДИАГНОЗ

— Признаюсь, что в последние 2 месяца я стал иначе измерять свою жизнь, поскольку прошел через некоторое странное испытание. Началось все с того, что здешние врачи, целый консилиум из хирургов, терапевтов и прочих эскулапов, поставили диагноз — у меня начинается рак желудка. Либо в течение 20 дней ложиться под нож и тебе удалят весь желудок, либо жить мне максимум год. Сами понимаете, перспектива не из веселых. Я по-настоящему ощутил, что жизнь скоротечна.

Все мои самые близкие друзья, соратники как бы остановились перед стеной жесточайшего заключения. Что делать? И лишь моя первая жена не отдала меня смерти. Сообщила дочери. Та у меня живет в Голландии, в маленьком городишке. Дочь, понятное дело, запаниковала и просила срочно ехать к ней. Мол, здесь хорошие врачи, посмотрим, что они скажут. Фонд Сороса моментально отреагировал, по электронной почте получил письмо, в нем было сказано: поезжайте и лечитесь там, где вы считаете нужным. Фонд берет на себя расходы. Слава Богу, эти деньги не понадобились, в Голландии меня осмотрел вначале семейный врач, затем и другие, которые констатировали отсутствие всяких показаний на канцерогенный процесс. Мне прописали таблетки, которые я пил 20 дней, а затем было сделано заключение — язва излечена. Надо сказать, голландцы очень удивились заключению своих казахстанских коллег.

— Мне довелось трижды встречаться с Джорджем Соросом. Я считаю, что у него абсолютно творческая натура. Конечно, он бизнесмен, жесткий, расчетливый, с холодным разумом. Но вместе с тем это абсолютно увлекающийся человек. А главное, он — убежденный антитоталиторист.

— Пожалуй, да. Я ведь родился в репрессированной семье. Моя мама Фатима Габитова — жена поэта Ильяса Джансугурова. У меня есть братья и сестры. У нас общая мама и разные отцы. Это целая драматическая история казахской интеллигенции. В возрасте шести лет при поддержке Мухтара Омархановича Ауэзова мы переехали а Алма-Ату.

Расскажу о таком малоизвестном эпизоде. В 1961 году скончался Мухтар Омарханович, последним его посланием было письмо друзьям-семипалатинцам в Абайский район, где он просил показать мне, тогдашнему студенту, места его детства, а меня попросил вести дневник о том, что я увидел там. А Абайский район — это место, где проходили ядерные испытания. Недавно нами обнаружено совершенно удивительное подтверждение тому, что Мухтар Ауэзов не стоял в стороне от этой страшной трагедии. Вместе с академиком Сатпаевым он был на приеме у главного атомщика СССР Игоря Курчатова. Сатпаев — тогдашний президент нашей академии наук, и Ауэзов — лауреат Государственной премии, говорили Курчатову о бедствиях народа в результате открытых ядерных испытаний, на что атомщик ответил, что он не может решить вопрос об отмене ядерных испытаний вообще, но что касается наземных испытаний, то этот вопрос Курчатов обещал поставить, так и случилось. Наземные испытания отменили, но после этой инициативы Сатпаев и Ауэзов стали людьми, гонимыми в Казахстане. Против них начались политические кампании. В итоге и этот, и другой вынуждены были покинуть Казахстан, поскольку здесь уже были выписаны ордера на их арест. Оба уехали в Москву и там получили поддержку настоящей русской интеллигенции. Ауэзову удалось по чужим документам через Караганду добраться до Москвы. Там его здорово поддержали Твардовский, Федин, Сурков. Три года Ауэзов преподавал в МГУ. Вернуться в Казахстан смог только после кончины Сталина. Да и меня, только что окончившего университет, Казахстан тоже встретил неприветливо. Дело в том, что в России в 60-х годах наступила хрущевская оттепель, витала атмосфера свободомыслия и брожения, многие ценности пересматривались. Для нас же, студентов-казахов, инакомыслие выразилось в главном, доминирующем вопросе: кто мы?

В этой обстановке мы там создали первую и единственную по тем временам неформальную организацию казахской молодежи, объединив студентов, которые обучались в Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Риге. Потом аналогичные организации, подобные нашей «Жас-Тулпар», появились в Алма-Ате, Кустанае, Кокчетаве, а затем был разгром нашей организации идеологическими службами, на нас навешали ярлыки националистов. И длилось это довольно долго. Я, например, успел успешно защитить кандидатскую диссертацию в Институте мировой литературы, два года подряд получал премии от журнала «Дружба народов» за лучшие статьи года. Думал в родном Казахстане преподавать, но мне по возвращении на родину заявили об отказе преподавать в вузах. Шел 1969 год. Правда, в институте философии меня хорошо приняли. Я там создал группу по изучению художественного опыта кочевых народов, так сказать, эстетики кочевья. И написали замечательную книгу об этом. В Москве в институте философии она дважды получала высокую оценку. Но наступили известные события. Бюро ЦК рассмотрело книгу Олжаса Сулейменова «АзиЯ» и нашу тоже. И было принято решение ликвидировать весь тираж.

Долгие годы «националистический шлейф» тянулся за нами. В 1970 году нам трижды горком партии запрещал, например, проводить вечер Махамбета Утемисова. Сотрудников КГБ видели на наших семинарах в Москве, нас отслеживали и во время декабрьских событий 1986 года. Нас просто не печатали. Стоило появиться какой-нибудь моей статье в «Просторе», как тут же появлялась «разоблачающая» статья в журналах «Коммунист Казахстана» и «Жизнь Казахстана». Появились страхи и у руководства института философии, где я продолжал работать.

Из института философии я ушел. Хнига наша была сожжена (это 3000 экз. — Прим. ред.), а мне откровенно сказали: оставайтесь, получайте зарплату, пишите, но печатать ваши работы не будем… Спасало то, что весной мы уезжали в степь. Благодаря финансированию тогдашнего Общества охраны памятников мы занимались поиском и консервацией памятников культуры. В степи нас ждала абсолютная свобода, а мы все были единомышленниками. Кстати, там мы отпускали бороды. Как позже выяснилось, в известных органах мы фигурировали под кодовым названием «бородачи» и «кочевники».

— Пожалуй, начну с того, что по желанию Мухтара Омархановича я пошел вначале в казахскую школу, а закончил уже русскую. Учился я неплохо. По-моему, только две четверки были в аттестате. И выбор у меня был: химфак или физмат. Но, как я уже говорил, наступила оттепель, многие политические ценности пересматривались, и это очень благодатно действовало на подростков. К тому же в детстве, в том числе и под влиянием моего старшего брата по матери Азата Сулеева, я много читал. Позже я с удивлением обнаружил свои «нетипичные интересы». В прочитанном, поскольку отдавал предпочтение дальневосточной, китайской и японской литературе, уже тогда, до поступления на отделение синологии Московского университета, я прочитал «Речные заводи» — китайский средневековый роман.

А в смысле гуманитарного выбора Мухтар Омарханович меня очень поддержал, сказав, правда, что стать гуманитарием очень просто, а вот стать настоящим гуманитарием крайне сложно. В моей памяти как-то осталось его объяснение для меня, подростка. Плаваешь в прибрежных водах на небольшой глубине — это быть гуманитарием, а если уйти в штормовые океанические глубины, на просторы — это только настоящему гуманитарию и по силам.

Когда Мухтар Ауэзов приезжал в Москву, я обязательно приходил к нему в гостиницу с одноименным названием. Помню, как-то пришла туда собкор «Литературной газеты» Валентина Панкина брать у писателя интервью, и он, представляя меня, горделиво заметил: вот, мол, беседуем с сыном о Гегеле… Надо ли говорить, как это помогало мне, 18-летнему юноше, в «гуманитарных поисках».

— Начнем с того, что в Верховном совете 12-го созыва я был избран председателем комитета по межпарламентским связям. Наверное, потому, что на встрече парламентариев с доктором Бэнгом я задал ему вопрос на английском языке. И это, видимо, произвело впечатление на депутатов. Позже была поездка президента Назарбаева в Китай, там он обнаружил, что я знаю китайский… Честно говоря, я не без щегольства это демонстрировал. Затем, когда вернулись в Казахстан, президент сам предложил мне поехать в Китай послом. Для меня это было лестно и приятно. Конечно, я не исключаю того, что меня тогда просто сплавили в Китай. У меня с президентом действительно в то время возник спор по поводу принятия варианта Конституции. Но как бы это ни было, могу сказать, что за два с половиной года работы в Китае я не получил ни одного замечания со стороны нашего МИД.

— Для меня совершенно ясно, что Китаю для решения своей демографической проблемы нет другого направления, кроме как проникновение к нам на северо-запад. Власти Китая сейчас уверенно идут к тому, чтобы создать мононациональное государство. Идет в буквальном смысле стирание уйгурского компонента.

— Это был тактический ход. Для меня было важно обозначить возможность альтернативы при выборах такой важной политической фигуры, как президент. Позже я пошел работать к Hypкадилову в областной акимат, где проработал 9 месяцев и создал департамент информации и общественного согласия. Работа там меня очень увлекала. Поездки по области, аулам и маленьким городам, встречи с людьми. Возможность, так сказать, в живую, на ощупь разобраться с жизнью. Работа, повторяю, мне нравилась, и со стороны Нуркадилова никаких ущемлении не было. Но я и раньше Заманбеку говорил, что если моя работа войдет в противоречие с моими убеждениями, я оставлю работу. Бог это и произошло. Наступило лето президентских выборов, а я категорически не был согласен с тем, что идет нарастание авторитарного устройства государства. Меня поняли и отпустили. Попрощались тепло. Даже именные часы подарили.

— Как-то за границей меня спросили: «Вы, наверное, богатый человек, господин Ауэзов?». Имелось в виду, что сейчас я единственный наследник по авторскому праву на произведения Мухтара Ауэзова, а Казахстан вступил в Женевскую конвенцию. Но я нигде пока не предъявляю своих прав. Государство едва-едва наскребло денег, чтобы в честь столетия Мухтара Ауэзова издать пятидесятитомник. У меня даже с квартирой проблема…

— Да нет. Мы лишь один раз перебросились на эту тему. Я сказал Нуркадилову, что квартирная проблема для меня существует, но мне через какое-то время ответили, что мой вопрос в компетенции Верховного совета. И к этому вопросу мы больше не возвращались.

Обстоятельства так сложились, что я не живу ни в одной из квартир, в которых живут жены. Квартирка у меня небольшая, двухкомнатная. По сути, мой рабочий кабинет, но вот уже 10 лет, как не могу его легализовать.

А женат я был действительно трижды. С первой женой Хорлан познакомился в МГУ. Она училась на химическом факультете, двумя курсами младше. Сейчас она — доктор химических наук, даже дважды доктор наук. И к тому же у нее великолепный голос. Что называется, певица от Бога. У нас с ней трое внуков.

Вторая жена Зауре -тоже серьезный химик. У меня от нее сын Магжан. Умница. Конечно, в воспитании мальчика основная заслуга принадлежит жене. Сын школу окончил с золотой медалью, ездил в США по обмену школьниками. Поступил на исторический факультет. Без всяких поддержек. У него прекрасная способность к языкам. Сын закончил сначала Джорджтаунский университет, получив степень бакалавра, и одновременно здесь же окончил факультет международных отношений с «красным дипломом» на английском языке. Затем выиграл конкурс и закончил Колумбийский университет, получив звание магистра. Сейчас преподает в институте экономики. Ему 24 года, многие студенты — его ровесники.

Словом, у меня были хорошие жены. У меня прекрасные дети и внуки. Но я по натуре, наверное, бородач-кочевник со всеми атрибутами этой жизни. А это создавало непростые ситуации для семьи. Так что в семейной жизни я скорее плох, чем хорош…