Плакальщицы горше плачут, чем родные покойника.
Корейская народная поговорка.
О том, что была такая профессия – плакальщица, я знала ещё в октябрятском детстве. По телевизору часто транслировали телевизионный спектакль — жанровые картинки из жизни Тифлиса начала прошлого века. По сюжету умирает очень старый уважаемый человек, у которого нет близких родственниц. Распорядитель похорон нанимает профессиональных плакальщиц и дабы удостовериться в их профпригодности, просит показать, как они это будут делать. Высушенная старушка, помолчав минуту (вероятно, настраиваясь на нужное настроение), начинает ритмично пощипывать себя за щёку и в такт пощипыванию, речитативом причитать совершенно бесстрастным голосом: Вай. Вай – вай. Вай – вай – вай. Помню, что нас, детей, очень веселило это очередное прибавляемое “вай”.
В детстве ведь тема смерти такая абстрактная, невозможная, можно вволю смеяться — кажется, что никогда не умрёшь.
А совсем недавно знакомый звукооператор с “Казахфильма”, которому в юности посчастливилось работать на картине Параджанова “Тени забытых предков” рассказывал, как снимали эпизод оплакивания главного героя фильма:
…Ставят на стол гроб, сажают вокруг местных баб-плакальщиц, настоящих, причитавших на всех окрестных похоронах (съемки проходили где-то в Прикарпатье ). «Готовы?» — «Готовы». — «Мотор!» Бабушки не плачут. Параджанов, мягко: «Ну, в чем дело, что-то не так?» — «Гроб пустый (пустой)». Параджанов — ассистенту: «Ложись в гроб!». Ассистент ложится. «Мотор!» Бабушки молчат. «В чем дело?» — «Вин молодой». Нашли местного деда. Положили в гроб. «Мотор!» Бабушки не плачут. Параджанов, нервно: «Ну, в чем дело? Этот же старый?!». Бабушки, указывая на деда в гробу: «Вин дурний (плохой человек.)». Параджанов поражен, смотрит на бабушек то ли с восхищением, то ли с яростью. Дает указания ассистенту. Привозят другого деда, если верить ассистенту, всенародно любимого. Положили деда в гроб. Тут такой плач поднялся! Уже сняли пару дублей, а бабушек успокоить никак не могли.
Но чтобы были плакальщицы в наше циничное, суетливое время…
У друзей скончался отец. Как принято говорить, после тяжёлой продолжительной болезни. И вроде дети его знали, что это случится, и вроде были к этому готовы, а всё равно случившееся оказалось громом среди ясного неба… Наверное, невозможно быть готовым к такому.
Сразу возник мильён вопросов – что делать, как, где, что, почём?
В подготовительных хлопотах, обзванивая ритуальные конторы, я молча дивилась пошлости и неуместности их названий: “Анабис” на Суюнбая, “Харон”, вы не поверите – “Груз 200” на Жарокова, и вызывающее совсем уж гнусные ассоциации “Гриф”. Хорошо, хоть не “Стервятник”…
Подъезжали и подходили люди, дом наполнился женским плачем. Прилетел из Чимкента шурин покойного и привёз с собой женщину из узбекского квартала – махалли. Зовут женщину Санабар-хола. “Хола” по-узбекски – тётушка. Профессия её называется гуянда — плакальщица на похоронах. Мягкий овал – это модуль, по которому построена эта немолодая женщина, и который просматривался в её округлом лице, добром лице с ямочками на щеках, пышной фигуре в платье узбекского фасона и длинной мохеровой кофте, в коротеньких толстых ручках, толстых ножках в хромовых сапожках и даже в её золотых серьгах под названием “самоварчики”. Таких женщин в Алматы немного, в концентрированном составе я видела их на концерте “Ялла” во Дворце Республики, тётеньки “зажигали” в проходах между рядами кресел под арабские мелодии.
Но в данном конкретном случае, Санабар-хола была ещё приглашена в качестве, как сказали бы по-английски – master ceremonial. Тем более, что родные покойного пребывали в нешуточной растерянности – как, где и по какому обряду хоронить бухарского еврея, атеиста, когда-то женившегося на казашке и прожившего с ней сорок лет и не оставившего никаких распоряжений насчёт своих похорон?
Как Санабар-хола вдохновенно, талантливо взялась за работу… Быстренько сориентировавшись на местности, командным голосом отдала нам чёткие распоряжения, выпила пиалу чая, завязала вокруг пояса специальный платок, низко на лоб надвинула белую косынку, основательно уселась на диван в середине зала между примолкнувших женщин, упёрла руки в колени и запела…
Мне по жизни довелось бывать на разных похоронах, слышать разные по художественному уровню и мастерству исполнения поминальные плачи, но такого изумительного по накалу неподдельного горя, абсолютно искреннего плача я не слышала никогда… В жизни не видевшая покойного, до сего дня даже не знавшая о его существовании Санабар-хола оплакивала его так, как иные дочери не оплакивают своих отцов и матерей.
Переводить текст её плача на русский моё перо бессильно, но уверяю вас – это высокая поэзия.
А музыкальная составляющая – фолк-исполнители корчились бы от зависти, услышь они это…
Невозможно описать эти переходы от тона к тону, резкие смены регистра, постепенное повышение и понижение голоса, напряжённый (иногда резкий до крика или истошный до фальцета) тембр голоса, его дрожание, свобода темпа и ритма, чередование музыкальных возгласов с ритмичным говором, выкриками, стонами, всхлипыванием и рыданиями.
Вокруг зарыдали абсолютно все, начиная со снох покойного, до этого хлюпавших носами без особого энтузиазма до матерых 50-60-летних мужчин. Это фантастическое действо длилось несколько часов. Заходила новая партия гостей и каждый раз Санабар-хола заводила свой мотив. И каждый раз текст был другим. И вновь прибывшие поражённые гости рыдали вместе с ней…
Уверена, никому из гостей и в голову не пришло, что эта убивающаяся женщина — наёмный работник, приглашённый специалист.
Позже, когда тело покойного приготовили к выносу, я наблюдала за тем, как очень внимательно слушала Санабар-хола проповедь и поминальную молитву. Потом, уже после похорон, когда мы вместе отправились за необходимыми покупками, она похвалила саму проповедь и неодобрительно отозвалась о роскошном, расшитом золотом белоснежном чапане муллы:
— Нехорошо это, неправильно… Скромным надо быть…
Слышал бы это мулла… Вообще, как выяснилось позже, у Санабар-хола со служителями культа несколько напряжённые отношения. Муллы, по её словам, не одобряют тех, кто приглашает её на похороны, а её приглашают и в Ташкент, и в Самарканд, однажды её возили в Москву на похороны убитого узбекского авторитета, которого не дали похоронить на родине, в Узбекистане. Санабар-хола удивляется:
— Вай! Кому плохо делаю? Я иногда никаких денег не беру, если семья сильно бедная. Сама иду, без приглашения… Зато меня люди уважают. Я своим плачем людям душу облегчаю. Сейчас молодые и плакать как следует не умеют. А я приду, люди со мной плачут и им легче становится. А мулла говорит, что нельзя плакать – покойник утонет в слезах и ему там тяжело будет. Наоборот, он там радоваться будет, что так по нему плачут!
Не знаю насчёт покойников, но психологи сказали бы, что Санабар-хола помогает людям “грамотно пережить горе”.
Из своей всегдашней привычки изучать людей я выуживала из Санобар-хола новые для себя факты. Спросила, как она стала тем, что она есть.
— Я при Союзе поваром работала в ресторане, потом стала дастархончи – готовила на поминках, семь лепёшек жарила, помогала столы накрывать – у узбеков тем, у кого кто-то умер в доме, готовить нельзя. Когда умирает человек, хозяин дома первым делом должен выйти во двор и перевернуть казан – показать небесам, что нам готовить некогда – мы будем оплакивать умершего. А родня, соседи, вся махалля должны еду готовить и нести в этот дом.
Остаётся только удивляться красоте и мудрости этого обычая…
— А где так причитать научились?
— Жизнь научила. Дедушек, бабушек, отца, мать, мужа, всех теток и дядьёв похоронила. Старушки любили слушать, как я плачу… Стали люди звать не стол накрывать, а плакать.
— А есть ещё такие женщины, как Вы?
— В Узбекистане есть, в каждом городе несколько. А в Чимкенте я одна такая…
Эта чужая семье женщина очень переживала, чтобы дети покойного не делали излишних трат, яростно торговалась на Зелёном базаре за каждый тенге, удивляясь тамошним ценам: “Вай! Как живёте? Всё так дорого!” А увидев купленные нами на “семь дней” торты и пирожные, вообще отчитала нас почти по матерински:
— Зачем это? Што ли вам здесь свадьба?
Когда на третий день нашего знакомства я осторожно намекнула ей, что хотела бы написать о ней материал, эта взрослая женщина просияла, как девочка, которой подарили куклу:
— А куда напишешь, в “Казахстанскую правду”?
Пришлось сказать, что в этой крутой газете у меня блата нет. Санабар-хола махнула ручкой :
— Какая разница? Пиши, куда хочешь! Только правильно пиши! Напиши, что плакать на поминках надо, не стыдно! Вай, как не плакать, когда отец умер?!