Редакция публикует фрагменты из книги казахстанского бизнесмена Руслана Азимова и московского журналиста Виктора Шацких – «Политически некорректные диалоги на темы новейшей истории».
– Руслан, как ты помнишь, в середине декабря 1986 года Горбачёв всё-таки отправил Кунаева на пенсию. Довольно некрасиво это вышло: за месяц до 75-летия, чтобы орден не давать. Вместо Кунаева в Алматы привезли Геннадия Колбина из Ульяновской области. На пленуме ЦК Компартии Казахстана его утвердили единогласно.
– Я хорошо запомнил неприятное, кислое ощущение где-то в желудке сразу после этой новости…
– Мой друг Алибек М. как раз в 1986-м закончил Литературный институт в Москве и вернулся в Алматы. И вот мы с ним осенью гуляем в парке и строим прогнозы, кого могут поставить вместо Кунаева. Уже все знали, что Горбачёв его будет менять.
И я говорю: кажется, собираются из Москвы человека присылать. Есть слух, что поставят Долгих. Был такой кандидат в члены Политбюро. Алибек как-то тоскливо на меня посмотрел. Потом он говорил, уже после событий, что понял в тот момент: эта история кончиться плохо. Кровью. Мол, тут дело не в словах и не в лозунгах. Казахская молодежь просто физиологически не выдержит оскорбления.
– Молодёжь по большому счёту выступила не против русских, а против коммунистической системы. Которая всем надоела. В том числе и самой власти. За исключением тех стариков, которые знали, что скоро умрут и их похоронят у кремлёвской стены.
– Ты, кстати, знаешь, что за всю историю Советского Казахстана, с 1920 по 1991-й, сменилось 19 первых секретарей ЦК? И только четверо из них были казахами.
– И что?
– Вот, допустим, в феврале 1954-го освободили от работы первого секретаря ЦК Шаяхметова и «избрали» на его место Пономаренко. Вторым секретарем «избрали» Брежнева. Оба они раньше никакого отношения к Казахстану не имели. Один работал в Белоруссии, потом в Москве. Другой на Украине, в Молдавии, потом тоже в Москве. Куда партия посылала, туда и ехали. Точно так же, как и Колбин.
Д.А. Кунаев в книге «О моём времени» пишет, что в 1954-м (он тогда возглавлял Академию Наук КазССР) – у него с первых же дней знакомства сложились «деловые и добрые» отношения с Пономаренко и Брежневым.
Тогда никто не сомневался, что Москва имеет право прислать сюда начальником хоть украинца из Белоруссии, хоть армянина из Закавказья. В том же духе Михаил Сергеевич решил действовать и тридцать лет спустя. По прецедентам.
–Да. Он продолжил ту же линию: в Армению надо назначать армянина, в Грузию грузина, а в Казахстан кого захотим. Но Казахстан к середине 80-х — это был уже другой организм, с другими реакциями. Очень многие казахи, десятки тысяч, имели к тому времени не просто высшее образование. Они имели высшее образование во втором или в третьем поколении.
Многие учились в Москве, и там над ними посмеивались армянские, грузинские, узбекские однокурсники за наивную преданность «старшему брату» и за желание быть на него во всём похожим. Даже поговорка была: «хочешь увидеть русского – посмотри на казаха». Они возвращались преподавать в местные казахские вузы. В большой задумчивости.
А по Алматы в это время ходили их студенты, казахи из провинции – как индейцы по Нью-Йорку в гэдээровском фильме про Чингачгука. Они плохо говорили по-русски, и по этой причине любая продавщица газировки смотрела на них свысока. Алматы был единственной в СССР тотально русскоязычной столицей национальной республики. Это само по себе было чревато проблемами. А тут Горбачев со своим Колбиным…
– Да, с одной стороны, народ изменился и время изменилось. С другой – советская власть шутить не любила. Она железной рукой и не такие решения проводила в жизнь. И все это понимали, кроме двадцатилетних студентов.
Слушай, а ты ведь жил в то время на улице Байсеитовой. Почти у самой площади, где всё и происходило. Расскажи, что видел.
– 17-го декабря с утра я поехал по делам в дальний сельский район. И вот мы возвращаемся поздно вечером в Алма-Ату, а дороги в центре перекрыты. Водитель высадил меня где-то в районе Никольского рынка. Дальше я потопал пешком. У меня было удостоверение начальника управления областного агропромышленного комитета, а паспорта не было. Милиция не пускает. Не верит, что иду домой. Но всё-таки с горем пополам, под конвоем довели до квартиры. И вот захожу – дома сестра Лена и брат Сергей. Я устал, как чёрт. Они меня чаем напоили, и я заснул.
Часа в три ночи слышу — в дверь: бам-бам-бам! А нас предупредили, чтобы никого не впускали. Но Сергей открыл дверь. Там было человек 15 окровавленных… Три девчонки, одна бабушка и остальные молодые ребята. Всю домашнюю аптечку мы израсходовали и выпустили их где-то в полшестого.
А на одной площадке с нами жил майор КГБ. И он знал, что мы запустили «декабристов». И кто-то капнул. Несколько раз к нам приходили, но ничего доказать не смогли. А майор молчал.
И вот дня через три-четыре мы с ним выпиваем, и такая между нами беседа. Он, кстати, сын бывшего первого секретаря Джамбулского обкома партии. А мать у него русская. Ближайшая подруга моей матери.
И я после четвёртой или пятой рюмки спрашиваю: ну что, Марат? Если бы я был на той стороне — что бы ты делал? Он говорит: я бы выполнил свой долг.
Потом, конечно, он по-другому уже отвечал…
– А ты чем занимался в эти дни?
– Семнадцатого декабря я тоже весь день работал и только к вечеру узнал про «декабристов». А вот на следующий день довелось близко на них посмотреть.
Утром 18-го нас, журналистов издательства ЦК и работников других благонадежных организаций Фрунзенского района Алма-Аты собрали возле райкома партии на улице Красина. Пришли человек около ста, мужики в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти, всех национальностей. Все дружно ругали «этих идиотов».
Выступил один из райкомовцев, пожилой казах. Он сказал, что несознательная молодежь, подстрекаемая провокаторами и националистами, вышла на улицы. Ваша задача, сказал райкомовец, — как людей взрослых и ответственных, подъезжать на специально выделенных автобусах к местам скопления несознательной молодежи, проводить с ней разъяснительную работу и приглашать в автобусы. Автобусы развезут молодежь по домам и общежитиям.
Кто-то спросил, будет ли поддержка от милиции. Нам ответили, что милиция будет присутствовать, но акцент надо делать не на силовой метод, а на пропагандистский. После этого всем раздали красные повязки и сказали, что автобусы подойдут через полчаса, а пока можно покурить.
Рядом была стройка, народ дружно туда направился и вооружился – кто куском арматуры, кто палкой. Мы с Борисом Гиллером (он тогда заведовал отделом фельетонов в алма-атинской областной газете «Огни Алатау», а я там же заведовал отделом сельского хозяйства) успели сходить к ближнему телефону-автомату и позвонить домашним: мол, с нами всё в порядке. Потом вернулись в строй.
Наш партийный наставник увидел боевую оснастку пропагандистов и сказал, что мы поступаем неправильно. Что там не бандиты, а наши неразумные дети.
Ему ответили, что эти дети вчера проламывали головы прохожим (таких слухов было очень много), и что идти агитировать их с голыми руками тут желающих нет.
После этого райкомовцы с кем-то созвонились и объявили, что мы все можем возвращаться на свои рабочие места. Мы вернулись.
Часов около шести вечера я вышел из редакции, сел в свой 59-й автобус и поехал домой. Автобус шел не по Абая, как всегда, а по Шевченко. В кармане у меня оставалась красная повязка. А в заднице ещё играло детство. Я решил сойти с автобуса и подняться вверх до площади – посмотреть, что там и как.
Автобус сделал остановку на Мира-Шевченко. Я вышел и двинулся вверх по правой стороне улицы Мира. Вокруг было пусто. Ни машин, ни людей. Перешел проспект Абая. Впереди возле уличного фонаря стояла группа парней и девушек, человек двадцать-двадцать пять. Мужик постарше залез на кромку фонарной тумбы и говорил оттуда речь, держась одной рукой за столб для равновесия. Слушали его как-то рассеяно, девушки перекликались мирными голосами: «Сауле, в общагу вместе поедем», и всё такое – но тут показался я, мужик замолчал, и в толпе прошелестело — орыс, орыс!
Я прошел мимо толпы не спеша, руки в карманах шубы, потом еще метров пять-семь, и тут за мной рванули несколько парней. Я тоже рванул. Мы пробежали в очень хорошем темпе метров сто. Нас увидели там, куда я бежал, и навстречу нам кинулись двое или трое здоровых русских ребят в полушубках, перепоясанных солдатскими ремнями и с дубинками в руках. Студенты отстали и повернули назад. Ребята спросили – ты чего тут? Я ответил, что я дружинник и иду на дежурство. Они сами были, кажется, с какого-то завода и в отличие от меня действительно дружинники.
Над площадью стоял ровный гул многих тысяч голосов. Время от времени голоса начинали скандировать: «Ка-зах-стан! Ка-зах-стан!».
Я подошел поближе, поднялся на ступеньки административного здания, вытянутого вдоль Сатпаева между улицей Байсеитовой и проспектом Мира. В этом доме тогда размещался Госагропром. Потом я залез на парапет. Там уже стояло несколько таких же наблюдателей.
Площадь с этой точки открывалась вся. В центре ее колыхались две большие толпы, разделенные сдвоенной – спина к спине — цепью курсантов погранучилища в одинаковых шинелях. Еще одна толпа была прижата курсантами к ограде госпиталя ветеранов войны. Ближе к зданию ЦК, выше пустых трибун, стояло с десяток бронетранспортёров.
Я надел повязку дружинника и двинулся вдоль фасада Госагропрома, потом мимо фонтанов, где сейчас памятник Независимости, в сторону улицы Фурманова. Никто меня не остановил. Люди на площади были отгорожены от зданий еще одной шеренгой курсантов или солдат, уже не такой плотной. Через нее никто не пытался прорваться.
Толпа продолжала время от времени скандировать лозунги и начинала петь, но чувствовалось, что состояние у митингующих подавленное.
Больше ничего не происходило. Я погулял по краю площади еще примерно час, замёрз и пошел домой пешком – по Сатпаева через Мира и дальше в сторону Байзакова, мимо частных домиков.
Когда я проходил вдоль одного такого домика, вдруг открылась калитка и навстречу мне вышли две русские тетки и мужик лет за пятьдесят. Вышли – и сразу шарахнулись назад.
Потом вгляделись: свой! Ты с площади? Как там?
Я ответил, что вроде там всё успокаивается. Но гулять отсоветовал. Мужик сказал, что им идти недалеко, что соседка была в гостях, заговорилась с хозяйкой, а теперь вот мы её провожаем. Ну, счастливо тебе, парень, давай тоже поаккуратней.
Вот такие были впечатления.
– Очень живо ты передал атмосферу. Но когда ты ушёл домой, на площади всё и началось.
– Да. Но там никого не убили. Горбачёв показал всем, что он грешный и лукавый европейский политик, а не Иван Грозный.
– С чего ты взял, что не убили?
– Слушай, я вот пытался понять: эти рассказы о сотнях трупов, увезённых на грузовиках… Или «уточнённые неофициальные данные» про 72 погибших – они хоть чем-то подтверждаются? Список какой-нибудь есть?
Казахстан же не Центральная Африка. Там ушёл человек в неспокойное время в саванну, не вернулся – ну и ладно. А в Казахстане у всех паспорта и прописка. И вот, допустим, студент третьего курса зооветеринарного института Серик Ахметов не приехал на каникулы к родителям в Джамбулскую область. Они его что, не будут искать? Не поднимут всех на уши? Не потребуют от народного депутата Мухтара Шаханова, чтобы включил Серика в список героев?
А то «семьдесят два погибших» — и ни одной фамилии. Вернее, один Савицкий.
– Ты же знаешь сельских казахов. Отец с матерью этого Серика туда сходили, сюда написали… И отовсюду им ответили: не знаем. Нет данных.
– И что?
– И всё.
– Так не бывает.
– Да почему ж не бывает-то?!
– Ну, вот смотри. Если бы участники «декабрьских событий» так и остались в истории как «наркоманы и хулиганы», то, может, несчастные родители Серика не смогли бы найти о нём никаких сведений. Ещё и двоюродный дядя из обкома партии прицыкнул бы на сельских родственников – мол, помалкивайте, дурачки.
Но когда «декабристов» объявили героями, не только родители, но и дядя этот всех поднял бы на поиски.
Но списка погибших и пропавших без вести нет в природе!
– Надо будет уточнить…
– Хочу ещё напомнить, что трактовка событий декабря-86 несколько раз менялась. Радикально. У всех на глазах. Я после этого лучше понял, как примерно дело происходило в другие бурные периоды истории – в девятьсот шестнадцатом году, в семнадцатом, в сорок первом. Как бывает в действительности, и какой попкорн из этого делают потом. С историей, оказывается, вообще можно делать что угодно. Например, в советское время те казахи, которые отказались в 1916 году по царскому указу отправиться в прифронтовую зону рыть окопы и подняли восстание, считались героями. Борцами с колониальной политикой царизма. А в 1941 году они и их сыновья послушно отправились на фронт. Хотя Сталин в 1930-е годы со своими «перегибами» намного больше принёс беды казахам (и русским, украинцам, татарам – да всем!), чем царизм. При царе-то уезды от голода не вымирали, как в начале 30-х. Не расстреливали при Николае тысячами, как в 37-м. Десять лет лагерей не давали за анекдот или за ведро украденной колхозной картошки…
И вот пришёл 1941-й. Народы с окраин очень многое могли бы предъявить сталинской власти, когда эта власть послала их на фронт. Намного больше, чем в 1916-м! Но они пошли воевать и воевали геройски. Казахи — лучше многих. Хотя фронт от их родины был очень далеко.
– Это была уже совсем другая война. Как ты можешь сравнивать? Если бы в Первую мировую войну немцы напали на Российскую империю, как в 1941-м они напали на СССР… А не сама Россия ввязались непонятно зачем в чужие разборки, то у царя было бы моральное право призывать казахов на фронт.
– На тыловые работы.
– И на тыловые работы.
– Однако на финнов в 1939-м СССР сам напал. И ничего, воевали в Красной Армии бойцы, в том числе с национальных окраин, и никаких возмущений не возникало. Хотя «незнаменитая» финская война была очень бестолковой и очень кровавой.
Те начальники, которые при Сталине проводили мобилизацию и те энквэдэшники, которые стояли в заградотрядах – они не устраивали дискуссий. Мол, это законно, то не законно, мы напали, они напали. Если бы устраивали, то многие обиженные властью граждане точно так же послали бы их подальше, как посылали в 1916-м «царских опричников».
В сталинские времена никаких массовых народных выступлений не происходило. Случались массовые драки на национальной почве, бунты в лагерях, но это всё-таки другая история.
– Ты слышал о восстании 1929-го года на Мангышлаке? Во время коллективизации?
– Это как раз адайцы бунтовали?
– Да, в том числе. Там разыгрывались настоящие сражения. У местных казахов было много оружия ещё со времён революции. Они его выменяли у солдат. После 1917 года российские войска возвращались из Ирана, шли как раз через полуостров Мангышлак и покупали у местных еду, расплачиваясь винтовками и патронами. А когда в конце 20-х, в коллективизацию, у людей на полуострове начали отбирать последний скот, они достали эти винтовки и подняли восстание. Что там творилось! В те годы на Мангышлаке жили примерно 290 тысяч человек, а в конце 30-х, по данным переписи, народу было уже в десять раз меньше. Далеко не все, конечно, погибли, очень многие ушли в Туркмению, в Иран, в Китай.
Так что в Казахстане «гайки закрутить» Сталин смог только к началу 30-х.
Потом до конца 50-х массовых выступлений в СССР действительно не было. А в 59-м, уже при Хрущеве, в «оттепель», случился бунт в Темиртау. На строительстве Карметкомбината.
– Да, на всесоюзной комсомольской стройке. По приказу Брежнева туда ввели войска и дали приказ стрелять боевыми патронами. Было убито 16 человек, сотни арестованы. Дальше начались суды, еще человек десять приговорили к расстрелу и несколько десятков получили большие сроки.
Похожим образом расправились с бунтовщиками через три года, в июне 1962 года в Новочеркасске Ростовской области. Там рабочие устроили митинг против повышения цен в магазинах и снижения расценок на заводе. Митинг получился бурный, с битьем окон в горкоме партии. Солдатам внутренних войск дали приказ «в целях самозащиты» стрелять по толпе из автоматов. Было убито более двадцати человека. Через два месяца состоялся суд, на нем к расстрелу были приговорены ещё семеро. 122 человека отправили в лагеря строгого режима с большими сроками, от 10 до 15 лет.
После этого крупных беспорядков в СССР не было 24 года.
Время шло, потихоньку менялось, режим становился мягче. Но желающих проверить — насколько именно, убедиться в либерализации системы на собственном опыте, всё не находилось.
Я думаю, в 1986-м будущие «декабристы» долго присматривались к Горбачеву. Он что-то умное говорил в телевизоре про демократию и дисциплину, а они вслушивались в интонации, вглядывались в глаза и думали: отдаст этот человек приказ стрелять по ним из автоматов, если что, или нет? Решили — скорее всего не отдаст. И по большому счёту оказались правы. Время свирепых вождей и кровавых расправ закончилось.
– Но ребята и девчонки рисковали головами, а не стипендией и не местом в общаге.
–Да. Это как раз то, что в сухом остатке.
– И репрессии к ним применялись самые серьёзные, сроки давали большие. Ты забыл? Это уже спустя несколько лет стали пересматривать приговоры.
Продолжение следует
***
© ZONAkz, 2019г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.