1
1923
В начале ноября день угасает — ещё и пяти нет; в Мюнхене и того раньше, поскольку горы. Скорее всего, было ветрено. Воздух пованивал постным уютом печных труб. И дождило нудно.
Октоберфест не проводили. Один доллар стоил больше 4 миллиардов марок. В стране хаос и чрезвычайное положение. Но в Берлине ночи напролёт беснуются кабаре и дансинги, там неистово и страшно отжигает фокстроты и уанстепы русский писатель Андрей Белый. В конце октября он кое-как уехал в Совдепию. На вокзале Zoo выпрыгнул из вагона, но проводник поймал его на лету и втащил обратно.
8 ноября в Мюнхене, в просторной, как самолётный ангар, пивной с рычащим названием «Бюргербройкеллер» случилось изрядное кирикуку.
Собрание началось в четверть девятого. В двухтысячный зал народу набилось вдвое больше. Воздух сгустился подмышечным смрадом, пролитым пивом, сизым табачным смогом. На манеже баварский триумвират – Густав фон Кар, самозваный комиссар Баварии; генерал-майор Отто фон Лоссов и генерал Ганс фон Зайссер. Они смутьяны, не желающие подчиняться Фридриху Эберту, рейхсканцлеру. Сдержанно элегантные, безукоризненно корректные, по-баварски усатые, вышколенные.
Кар начинает речь. Микрофонов ещё нет, чтобы раскачать зал, требуется лужёная глотка.
В это время к угрюмо-бетонной арке ворот раблезианской пивнушки подруливает, развратно шелестя шинами, недавно вылупившийся «Мерс». Останавливается под фонарём.
Здесь нам нужны глаза участника события. Придумаем его. Пусть это будет десятилетний мальчишка, кнабе, как называют таких пацанов немцы. Допустим, его отец здесь работает электриком, и он как бы к нему забрёл. Назову его Герхард Кнабе. И вот он видит, как –
— из «Мерса» выбирается тощий господин в мешковатом плаще. Физия лисья, измождённая, пятнистые щёки провалены, глаза дурные, а под носом чернеет чаплиновский квадратик. Он дергано срывает плащ, швыряет его в кабину, туда же летит широкополая шляпа, теперь он в долгополом сюртуке с железным крестом на груди. Замасленные волосы плоско лежат на черепе, сдавленном с висков. Пробор справа, как рейсфедером прочерчен. Хлопнул дверцей и рванул под арку, а Герхард за ним. И вот он видит –
— как усатый стоит у входа с литровой кружкой баварского, а к «Бюргербройкеллеру» подкатывают грузовики, и капрал командует: absteigen! И штурмовики горохом ссыпаются на землю и окружают пивную, а трое ладят на крыше кабины пулёмёт, и ефрейтор орёт усатому: Fertig! Исполнено! А тот допивает кружку, поднимает её над головой и обрушивает на бетонную стяжку – кр-р-а-х-х!
Герхард ныряет вслед за усатым в душное чрево пивной. Тот ледоколом пробивается левым-правым боком сквозь сидящих, расталкивает стулья, плечи, плеши, шляпки, котелки, сметает со столов бутылки и недопитые рюмки. Кто-то неуверенно поднимается ему навстречу, но усатый вынимает пистолет и орёт: «Всем молчать! Schweigen!». Неловко вскарабкивается на стол и – ба-бах — палит в потолок. Зал ахает, а усатый, размахивая стволом, начинает гнать пургу, но его никто не слушает, его не знают, халлё, что за псих? И вдруг кто-то кричит насмешливым козлетоном – майн Готт, это же богемный ефрейтор! Как его, Хюдлер? Хадлер? Он конченый придурок! Зал, опомнившись, всхахатывает, свистит и скандирует — «Позор!». Тут на Герхарда рухнул Fater и уволок его за шиворот домой.
Так выглядело нутро пивного путча Гитлера. 9 ноября он поведёт своих штурмовиков «на Берлин», но генерал Зайссер прикажет стрелять на поражение. 16 штурмовиков лягут на месте. Богемного ефрейтора засудят и припаяют ему 5 лет, он отсидит меньше года и выйдет на свободу всемирно известным политиком. Так начиналось.
2
1989
Спустя 66 лет, день в день, 8 ноября — всё кончилось. Эти виды облетели весь белый свет: восточные немцы сквозь дыру в Стене хлынули в Западный Берлин. Прорвало запруду.
Пусть придуманный мною Герхард Кнабе будет где-то вблизи. Ему 76. Стоит поодаль в плаще, в тирольской узкополой шляпе, силится раскурить трубочку «Бристоль», набитую табаком «Drum», руки трясутся, зажигалка гаснет. Возможно, он воевал, не исключено, что был в плену. Пусть стоит, смаргивая с глаз вязкий глицерин старческой подслеповатости, пусть ветер шевелит седые мхи его клочковатой бородки.
День, когда пала Стена, бестактно рифмовался с пивным путчем — не в склад и не в лад. Но имелось ещё одно сальное пятно, связанное с этой датой.
3
1938
Где был тогда Герхард Кнабе? Положим, в Мюнхене. Ему уже 25, он резервист.
8 ноября в столицу Баварии заявился фюрер — на годовщину путча. В ту самую пивную «Бюргербройкеллер». Мало кто знал, что Гитлер, кланяясь праху шестнадцати подельников, корчится от желудочных спазмов, ожидая сообщений из Парижа, где днём раньше 16 летний еврейский юноша Гершл Гриншпан стрелял в третьего секретаря германского посольства Эрнста фон Рата. Мальчик мстил за свою семью, которую вместе с другими польскими евреями вышвырнули из Германии.
Не всё было так просто. Гершл попал в разработку гестапо. Его вычислил Генрих Мюллер – тот самый симпатяга из «17 мгновений», только настоящий. Специальный агент уговорил мальчишку пристрелить посла Германского Райха. Снабдил его пистолетом. Охрана пропустила юношу без досмотра. Но привела не к послу, а в кабинет третьего секретаря, тридцатилетнего Эрнста фон Рата.
Здесь сюжет приобретает оттенок трагической пошлости: эти двое прежде были любовниками. Юноше психологически легче нажать на спусковой крючок, он казнит не только одного из нацистов, но и личного обидчика, который ему «изменил». Это был план «старины Мюллера».
Но, как водится, что-то пошло не так. Мальчик, разрядив обойму, лишь слегка ранил бывшего дружка. А фюреру был нужен мёртвый фон Рат. И никак не педераст! Визжа и брызгая слюной, Гитлер послал в Париж своего личного врача, Брандта, неуёмного садиста. Тот влил больному кровь не той группы – как бы ошибочно. Через пару часов пациент умер. И началось.
Эрнст фон Рат был немедленно объявлен невинной жертвой еврейского заговора. Геббельс, завывая по радио, ляпнул, что власть не унизится до мести, но воспрепятствовать гневу немецкого народа она не в силах. Это был прямой призыв к еврейским погромам. В ночь с 9 на 10 ноября они прокатились по всей Германии и Австрии. 150 сожжённых синагог. 90 убитых. 680 покончили с собой. 25 тысяч этапированы в концлагеря. И по всем городам – разбитые витрины. Это и была «Хрустальная ночь».
Резвился ли выдуманный Герхард Кнабе на этом празднике скотства? Не знаю. Возможно, он даже не видел, как горит мюнхенская синагога Охель Яаков. И запаха гари не обонял. И не ступал по хрустящим осколкам витрин — ими были засыпаны все мостовые.
Возможно.
Но сотни тысяч их лицезрели, и участвовали.
Соты мировой истории до отказа забиты не мёдом, а окаменевшим дерьмом. Стоит лишь копнуть, и полезет невыносимая вонь.
***
Как бы то ни было, но эти обстоятельства не позволяли 8 и 9 ноября объявить в Германии всенародное празднование по случаю падения Стены. Только через год, когда восточные и западные земли официально слились, дата стала ликующей.
4
1990
Так случилось, что именно в этот день, 3 октября, я впервые оказался в Берлине. Вообще заграницей. Нас пригласили на конференцию в Бонн, куда из Бостона прибыл основатель антиядерного движения врачей, изобретатель дефибриллятора Бернард Лаун. Мы с Оразом Рымжановым должны были показать там свой фильм «Полигон», одним из героев которого был академик Сахаров.
Встретили нас в Шёнефельде. До отлёта оставалось несколько часов, и хозяева решили показать нам громокипящую столицу. По улице Карла Либкнехта доехали до Унтер-ден-Линден и увязли. Такой чудовищной Stau (автомобильной пробки) я не видел нигде, ни до, ни после. Она была похожа на поток раскаленной вулканической лавы, черепашьи ползущей по улицам. Я обернулся. Ораз сидел, нахохлившись, недоверчиво поглядывая в окно. Встречающие – пожилой господин с черепом Сократа и элегантная дама зрелых лет — казались напряжёнными. Чтобы добавить в атмосферу толику светскости, я сказал, обращаясь к ним: «Meine Damen und Herren! Кажется, вас можно поздравить? На наших глазах завершается Вторая мировая война?». Пожилой ответил неожиданно: «Das werden wir noch sehen, — сказал он сумрачно. – Это ещё посмотрим…». Мы заспорили, а Ораз изумлённо спросил: «Старик, ты откуда знаешь язык?!». И я вдруг понял, что свободно говорю по-немецки. Он всплыл откуда-то из детства.
Мы опаздывали в аэропорт. И водитель сделал немыслимый для любого немца пируэт: он рывком вывернул руль, крадучись перебрался через бордюры, окаймляющие разделительную полосу, засаженную цветами и деревцами, и протиснулся в противоположный поток. Нас окружали тысячи PKW всех марок и расцветок. Они газовали, ревели и гудели клаксонами, как раненные звери. Из окон по пояс торчали люди, размахивая флагами, орали, пели, дирижировали пивными кружками, пускали в небо надувные шарики в виде сердечек – всё это напоминало исполинскую кавказскую свадьбу, разве что не палили из ружей. Впереди маячил дряхлый «Volkswagen», на заднем стекле которого был прикреплён самодельный плакатик: «Ich bin dabei!». Я причастен!
Не исключено, что им управлял 77 летний Герхард Кнабе. Но здесь мы с ним простимся.
5
2019
Я живу в северо-западной части Берлина. Всему миру она известна из-за тюрьмы, где мотал пожизненный срок Parteigenosse №2 Рудольф Гесс, доживший до 93 лет и удавившийся в камере электрическим шнуром. Тюрьму срыли, а неподалеку стоит средневековый рыцарский замок, где иногда снимает свои клипы Rammstein. Вход свободный, но мне туда не надо.
Я гоняю на бэушном велике по окраинам, вдоль озера, окружённого смешанным лесом, похожим на тщательную немецкую олеографию. Дорожка пробивает заросли шиповника, терновника, ивы, тальника, боярышника, рябины и ещё чёрт знает чего, образующего вечнозелёный грот; дальше она ведёт вдоль огромной поляны — это ограждённый реликтовый участок, где под землёй дотаивает глетчер последнего оледенения. Там пасутся исполинские быки, смахивающие на бизонов. Путь преграждает рабица, охраняющая пустующие корпуса с выбитыми глазами. Кажется, это бывшие британские казармы. Их нужно обогнуть.
И начинается лес. Он великолепен. По правую сторону дубы-колдуны, пятнистые платаны, царственные каштаны, с другой готические сосны, а между ними берёзы, ясени, вязы, клёны, акации, жасминовые кусты. На каждом стволе железная бляха с номером, как медаль на шинели. Дерева, поваленные старостью, истлевают в живописном беспорядке. Дятлы перекликаются короткими очередями. Прозрачный воздух отдаёт винной сыростью, пряной плесенью, палым листом, хвойной горечью сухих сосновых игл, пружинящих под ногами.
Вдоль велосипедной дорожки встречаются прямоугольники оранжевых столбиков. Я сначала пролетал мимо, но однажды спешился, пригляделся. Оказалось, это памятники, установленные в местах, где погибли люди, пытавшиеся пройти сквозь Стену.
Так выглядят эти знаки.
6
Их там много. Я потратил кучу времени, роясь в электронных архивах. Сличал, сопоставлял, переводил. И выбрал две истории, вот они.
Этого пухлощёкого юношу с тяжёлым взглядом звали Клаус. Он был, что называется, трудный подросток. Учился скверно, его выгнали из школы, он работал, но тоже спустя рукава. Время проводил среди сверстников в полуподпольных кружках инакомыслия. Их, как выяснилось, было много в ГДР. Его вызывали – куда надо – взывали к сознательности, стращали. Ещё немного — закрыли бы.
7 марта 1972 года, когда стемнело, Клаус вместе с другом Дитером приехал в лес Шпандау. Пешком они добрались до хуторка Айскеллер. Там жил их приятель. Не стали его беспокоить, просто вытащили втихаря из сарая почти трёхметровую лестницу и двинули к месту, которое выбрали. Перед ними лежала туго скрученная спираль колючки высотой метра полтора. Нужно было прислонить к ней лестницу, забраться наверх. Под весом тела лестница ложилась горизонтально, с неё нужно было прыгать. Это получилось у Дитера. Но тут сработала сигнализация, с вышки ударил прожектор, началась стрельба. Дитер прижался к земле, а Клаус, вернув лестницу в исходное положение, стал по ней карабкаться, но оступился и сорвался. Полез снова. Когда лестница легла поперёк спирали, прыгнул и стащил её книзу. Дитер приставил её к металлической ограде, вскарабкался и сиганул в свободу. Клаус успел добраться до верхней кромки стены, но погранцы уже густо пристрелялись и попали. Пули пробили коронарные артерии, изорвали в клочья лёгкие, он умер мгновенно. Его кремировали и через месяц отдали урну родственникам вместе с личными вещами – парой измазанных в грязи ботинок.
Этого крошечного отверстия под левым глазом раньше на портрете Клауса не было, оно появилось на днях. Я не силён в баллистике, но, кажется, это след выстрела мелкашки.
А этот красивый парень жил в Западном Берлине, у него была хорошая работа и меблированная комнатка на Курфюрстендамм. Он был в восторге от столицы, но Стена его дико раздражала, он писал об этом родным. Затеял с ней опасную игру. Всё бродил вдоль неё. То пешком, то на велике. Фотографировал. Стена не выглядела безупречной, там были какие-то ничейные пустоши, мертвые зоны. В одну из них (в Грюневальде) он углубился однажды метров на 50 и встретил погранцов, которые от такой наглости застыли на месте. Об этом он тоже рассказал в письме.
В ночь с 4 на 5 мая 1964 года он перешёл границу, оставив на контрольно-следовой полосе следы. На них наткнулся наряд из второй роты 34 пограничного полка. Служивые рванули к бункеру, где был телефон, и лицом к лицу столкнулись с нарушителем, в руке которого было оружие. Капрал тут же дал очередь на поражение. Позже выяснилось, что пистолет у парня был газовый.
Берлинцам, родившимся в ту ночь, за пятьдесят. Они гуляют по этим дорожкам с лыжными палками. Иногда подходят к портрету, всматриваются. А вокруг тот же лес, тот же воздух и та же вода.
Он родился в Баварии, в 1943 году.
Его звали Адольф.
***
© ZONAkz, 2019г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.